Решила, невзирая ни на какую занятость, к каждой памятной папиной дате набирать и выставлять в Интернет рассказ. Потом я их переиздам, Бог даст. Все это в докомпьютерную эпоху написано.
Мне хотелось именно этот. Он оказался не в той книге, где я ожидала его увидеть. Написан через год после выхода первой книги «Свежая краска». И вошел в книгу «И дальняя, и дальняя дорога» (Таллин, 1979). Запомнился отрывок из рецензии: «Неудачен, на мой взгляд, рассказ «Память». Конечно, встречаются среди нас и пустышки Люси, и Лизы, видящие смысл жизни в любимой работе, но….» Что ж, такие вещи тоже вспоминать забавно. А мне этот рассказ нравится. В нем многое знакомо. Поставнино – это Остафьево, село под Москвой, где прошло детство папы и тети. По преданию, его назвали в честь первых слов, сказанных по прибытии Пушкиным (вроде в гости к Вяземскому ехал, там имение Вяземского сохранилось по сей день, у папы об этом где-то написано подробнее). Пушкин якобы сказал слуге, взявшему его чемодан: «Оставь его». Лиза очень напоминает мою тетушку, хотя имя и профессия у нее от моей бабушки. Саша Земский – реальное лицо, тетушкин одноклассник, я его поминаю – воина Александра. История про «естественные надобности» тоже была, а вопрос, что это такое, задала как раз тетушка. Кто в кого был влюблен, не знаю, но думаю, что любовную линию папа выдумал: не было в той школе мальчишек, не влюбленных в Свету Титову! И уж точно Света Титова ни по кому не сохла: все сохли по ней! Образ Люси, полагаю, собирательный. Сложившийся из наших московских гостей Или папа решил так подшутить над тетушкой, поменяв местами Лизу с Люсей? Эх, уже не спросить. Сашу тетя вспоминала очень часто, как и другого одноклассника, Юру, но жениха ее звали Мишей. Все эти солдатики погибли. И память – вот это точно про нее! Всегда помнила. В последние годы мы вместе поминали их 9 мая.
Ростислав Титов
ПАМЯТЬ
Люся прислала письмо: «Говорят, ваш город – рай для туристов. Я не турист, меня интересует другое. Прошлым летом в Таллин ездили на своей машине Василевские, достали у вас чудесный вязаный трикотаж ручной работы. Наша машина на приколе. Виталий вернется из экспедиции после двадцатого. Придется мне добираться поездом. Смешно, Лизок, я жена летчика, а ни разу не летала на самолете. Наверно, трусиха. Сообщу отъезд телеграммой. Встретишь?»
Лиза не получала Люсиных писем лет шесть, но ей так хорошо был знаком этот почерк – решительный, почти мужской. Все тот же почерк в букве «т» – три ровные черточки, прихлопнутые сверху геометрически правильной горизонтальной линией.
«Я не турист…» Когда они кончали школу, в сорок первом году, Люся оповестила всех: «Буду геологом. Или моряком: ненавижу сидеть на одном месте». Она стала фармацевтом. Позапрошлым летом, навестив Люсю в Москве, Лиза спросила: «Тебе не скучно заниматься микстурами?» Люся расхохоталась: «Что ты! Я уже и забыла это. Зачем? Шестой год она не работала.
Странная терминология: «Машина на приколе». Все-таки морем пахнет.
Лиза дочитала письмо. На полях была приписка: «Да, в моду входит керамика. У тебя есть знакомство по этой части?»
Ни трикотажных, ни керамических связей Лиза не имела. Вообще круг ее знакомств ограничивался школой и библиотекой. Еще Лембит… интересно, как его оценит Люся. Вроде бы достойно: Академия наук.
Лиза вздохнула, вложила письмо в конверт. Как странно: Люся не написала ни слова про Поставнино – сорок минут на электричке. А школу они там кончили вместе, и Люся уехала оттуда позже.
«И все-таки мне очень хочется видеть Люсю, – подумала Лиза. – Очень хочется». Саша тогда смеялся, говорил, что на Люсин нос у природы не хватило материала, - получился не нос, а недоразумение. Но, очевидно, это недоразумение было достаточно милым, потому что влюбился Саша именно в Люсю…
Лиза сидит, думает, вспоминает. Окно открыто. Липы цветут, даже днем доносится их тяжелый и нежный аромат. В Поставнинском парке тоже цвели липы. Их было так много, и Саша усадил Лизу на лавочку и долго рассказывал про Люсю – какая она цельная, устремленная. Будто Лиза не знала. Он не сказал ни слова про любовь: разве можно в семнадцать лет произнести «люблю» даже перед лучшим другом. Он всерьез считал Лизу лучшим другом.
Как тяжело пахнут липы… Лиза закрыла окно. Сейчас придут заниматься мальчики – у них переэкзаменовка на осень.
Неужели Люся все забыла?..
И на вокзале, и пока они добирались в такси домой, и в первые бестолковые минуты дома ни разу у Люси не вырвалась хоть ненароком столь обязательная при встрече друзей классическая фраза: «А помнишь…»
Внешне она была та же – быстрая, звонкая и категоричная.
- Как ты обходишься без ванной? Я бы теперь не могла. Знаешь, я сначала горевала: наш дом у «Сокола». Но теперь это почти центр. А твой район далеко от центра?
Лиза улыбнулась.
- У нас не те масштабы. Тут не центр, но до центра пешком пятнадцать минут.
- Очень мило у тебя. Деревья под окнами.
«Сейчас вспомнит что-нибудь», – подумала Лиза. – Только почему просто «деревья»?
- Липы. Как в Поставнино, помнишь?
Люся что-то мурлыкала, разбирая чемодан.
- Да, - рассеянно сказала она. – Вот мои гостинцы.
Сверток в голубой бумаге, яркая обувная коробка.
- Венгерский ситец тебе подойдет – желтый фон. Тут босоножки. Таких у вас наверняка нет, итальянские. У тебя же тридцать шестой?
Лиза кивнула.
- Вот видишь, я все помню.
Она потянулась к Лизе, обняла ее.
- Вот тут у тебя родинка, за левым ухом. Сашка смеялся над ней: чёртов знак…
- Давай обедать! – прервала ее Лиза. – Ты с дороги.
- Ну, нет! Идем в кафе. Немедленно. Ваши кафе гремят на всю страну, жажду познакомиться.
Они посидели часик в «Москве» и погуляли, обойдя предварительно десяток магазинов, и Лиза опять усомнилась, помнит ли Люся по-настоящему прошлое, и опять сказала:
- А помнишь, как ты кормила ребят хреном с черным хлебом? Они пришли с лыж голоднущие, а у вас как раз ничего не оказалось.
- Разве?.. Ах, да… Смотри, неужели у вас носят сарафаны?
Лиза пожала плечами.
- Это сарафан? Нет, наверное. Просто платье с лямочками. Пойдем пешком, немного покажу город.
Дома Люся сказала:
- Как долго у вас темнеет! Обида, не застала белых ночей. Давай спать. Страшно устала.
Она быстро уснула. Лиза лежала на диване, смотрела в окно, липы и теперь, ночью, заполняли, казалось, весь мир своим нежным и тревожным ароматом.
Еще день Люся провела в Таллине. Впрочем, день прошел не в городе – на пляже в Пирита.
- Ничего, – подвела итог Люся. – Тьма-тьмущая народу. Я бы на твоем месте не выползала отсюда.
Лиза поправила прическу – тугие черные косы затянуты вкруговую. Саша прозвал ее за косы «Наталкой-Полтавкой». Так и осталась эта прическа, пережив все капризы моды.
- Времени нет, Людочка. Сейчас с мальчишками много работы.
- Глупо. Прости меня, но глупо. Нельзя поощрять лодырей. Кажется, школа должна развивать самостоятельность?
Люсина прическа – особенная. Для Лизы, конечно. Волосы будто приподняты снизу и держатся каким-то волшебством, легко и воздушно.
- Мальчикам трудно, я обещала подготовить их по арифметике.
Люся повернулась на бок и пристально, «со значением», посмотрела на Лизу.
- Лизочек, это не пример для подражания. Неужто у тебя нет никаких более естественных желаний?
Лиза засмеялась – ей вспомнилась одна поставнинская история.
- «Часовой не имеет права отлучаться с поста даже по естественным надобностям…»
Люся покраснела, даже под загаром заметно.
В девятом классе, в сороковом году, услышав эту суровую фразу, Люся смиренно подняла руку и спросила у военрука: «А что такое естественные надобности?» все грохнули, а Саша поднялся и ужасно серьезным тоном заявил: «Василь Василич, мы ей после объясним». Он вывел Люсю в школьный двор и показал на выкрашенное известкой сооружение: «Вот!» Саша был артистом, собирался в студию Завадского.
- Это нечестно, Лизок. Не смей вспоминать о моих поражениях. Ведь в конце концов я по…
- Пошли! – громко сказала Лиза. – От солнца уже нет толку.
Люся тогда победила. Зачем вспоминать?
Лиза так и не упомянула о Лембите, но и не заговаривала больше о прошлом.
Они достали немного керамики – настенную вазочку, блюдо и еще какую-то вазу, похожую на похудевшую цаплю.
- Зеленый или салатный цвет, – были последние слова Люси, когда поезд уже тронулся. – Запомнишь? У тебя была хорошая память.
Это про кофточку, заказ Люси. Надо достать ей зеленую или салатную кофточку ручной работы.
Лиза пошла с вокзала пешком. Паровоз вдали засвистел тонко и зовуще, лязгнули буфера. Звуки дальних дорог.
У рекламного щита на площади Лиза остановилась. Люся права, нельзя жить такой домоседкой. Неестественно. «Завтра пойду в „Эстонию”».
Эту эстрадную певицу Лиза знала. Поет между прочим, а вообще играет в драме и в кино. Хороший голос.
Лембит? Позвать его? Он будет очень рад, если позовет, но не хочется почему-то… Нет!
«Как меняет людей искусство», – подумала Лиза в зале.
В фильмах актриса была моложе и тоньше, и красивее. Сосед слева, юный лейтенантик, разочарованно прошептал что-то своей спутнице.
Как меняет людей настоящее искусство!
Актриса пела сначала итальянские песни. «Мальчишка» – совсем затасканная вещица, а у нее получилась целая яркая новелла, кусок жизни, и этот «глупый и смешной Ромео»… его нет на эстраде, но будто он стоит тут и дуется, и глотает слезы. «Чучарелло», ослик, топает по горной знойной дороге, и вдруг – мимолетное быстрое движение рук, бесконечно верный, итальянский жест. Бедный ослик подпрыгивает, получив взбучку от оскорбленной хозяйки. «Купите фиалки!» Никто не хочет покупать, девочка безнадежно просит: «Купите…»
Юный Ромео слева очарован, отбил ладони, кричит: «Браво!» Его спутница косится сердито и ревниво.
Вышел конферансье. Артистка отстранила его легким движением и объявила сама:
- «Москвичи».
Лиза вздрогнула.
Почему так сразу? «Москвичи» на афише значились во втором отделении.
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
На Моховой старое здание университета. Серёжа Петров из их класса собирался поступать туда на физмат. Арон Григорьевич, математик, говорил: «Такая ясная голова рождается раз в столетие».
А где-то в людном мире
Который год подряд…
«Их матери не спят», – шепотом торопится докончить Лиза. – Приеду – сразу пойду к Антонине Павловне».
Свет лампы воспалённой…
Сейчас в Поставнино электричество, давным-давно. А сорок первый год они встречали в школе, мобилизовали все домашние лампы. Саша читал отрывок из поэмы Кирсанова «Ночь под Новый век», напечатанной в «Комсомолке».
Друзьям не встать…
Как звенит этот голос, и слезы блестят на ресницах… Неужели это только игра?
…в округе
Без них идет кино…
Лиза закрыла глаза. И снова прошептала, опережая артистку: «Я не замужем, Саша».
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.
Сейчас конец, последняя строфа…
Но помнит мир спасённый,
Мир вечный, мир живой
Серёжку с Малой Бронной
И Витьку с Моховой.
Конец. Люди хлопают, кричат. Певица вытирает платком глаза – настоящие слезы.
- Антракт! – объявил мужчина в синем комтюме.
Люди встают, стучат сиденьями кресел. Лейтенант держит девушку за руку, их пальцы переплелись. Они идут к выходу, и он говорит: «А что? Здорово?»
Он тоже из спасенного мира – и он, и его милая, и Лиза, и эта певица, которая так талантливо плакала только что. И Люся. Все они должны помнить.
Лиза пошла в парк. Снова липы, снова их тяжелый аромат. Море спит. Белые ночи кончились, но еще не стемнело. Зеленоватое светлое небо над морем. У них в классе тоже были свои «моряки». Вася Старченко хотел стать моряком – и стал. Под Новороссийском его катер наскочил на мину.
«Так же нельзя», – говорит себе Лиза и встряхивает головой.
Но кто-то должен помнить все! Всех. Каждую их улыбку, каждое слово, – тогда они оживают. А Люся сказала ей: «Это не пример для подражания».
Никого нет рядом. Лиза тихо улыбнулась и смутилась. Очень интересно: оказывается, можно смущаться наедине с собой. Никого нет рядом, и никому она не признается, что действительно помнит каждое Сашино слово.
Оставалось два дня до победы, и Саша вернулся бы в Поставнино. К Люсе.
Пусть к Люсе. К своему Завадскому, к маме – к Антонине Павловне, к людям. К жизни. Оставалось два дня – и случайная пуля…
Какая длинная дорога – через парк, по бульвару, мимо школы, на площадь – к дому.
Далекий свисток паровоза, - будто зовет и обещает, что можно все догнать, все вернуть. Пахнут липы, сладко и тревожно…
«Позвоню Лембиту. Неужели он не поймет? Поймет, он чуткий, умный. Скажу, что надо срочно».
Лиза думает это уже на другое утро. И смотрит на мальчиков. Они решают задачку. Витя высунул язык – тяжко. Серёжа явно уже решил, быстро оглядывается и под столом тычет друга в бок: как у тебя?
Витька и Серёжка. Вдвоем им двадцать два. Двадцать два было Саше в сорок пятом…
- Хорошо, мальчики! На сегодня хватит. Завтра будем заниматься три часа. В пятницу я уезжаю.
- Куда, Елизавета Семеновна?
Серёжка обрадовался, что она уезжает: на футбол останется больше времени.
Лиза понимает Серёжкины мысли и улыбается.
- Я же в отпуске. Вы уже неплохо подготовились. Надо привыкать к самостоятельности.
- Вы на курорт?
Спрашивает Виктор, его мама в Ялте.
- Нет, ребята. Хочу повидать школу, в которой когда-то училась. Может, и старых друзей найду.
1962
Мне хотелось именно этот. Он оказался не в той книге, где я ожидала его увидеть. Написан через год после выхода первой книги «Свежая краска». И вошел в книгу «И дальняя, и дальняя дорога» (Таллин, 1979). Запомнился отрывок из рецензии: «Неудачен, на мой взгляд, рассказ «Память». Конечно, встречаются среди нас и пустышки Люси, и Лизы, видящие смысл жизни в любимой работе, но….» Что ж, такие вещи тоже вспоминать забавно. А мне этот рассказ нравится. В нем многое знакомо. Поставнино – это Остафьево, село под Москвой, где прошло детство папы и тети. По преданию, его назвали в честь первых слов, сказанных по прибытии Пушкиным (вроде в гости к Вяземскому ехал, там имение Вяземского сохранилось по сей день, у папы об этом где-то написано подробнее). Пушкин якобы сказал слуге, взявшему его чемодан: «Оставь его». Лиза очень напоминает мою тетушку, хотя имя и профессия у нее от моей бабушки. Саша Земский – реальное лицо, тетушкин одноклассник, я его поминаю – воина Александра. История про «естественные надобности» тоже была, а вопрос, что это такое, задала как раз тетушка. Кто в кого был влюблен, не знаю, но думаю, что любовную линию папа выдумал: не было в той школе мальчишек, не влюбленных в Свету Титову! И уж точно Света Титова ни по кому не сохла: все сохли по ней! Образ Люси, полагаю, собирательный. Сложившийся из наших московских гостей Или папа решил так подшутить над тетушкой, поменяв местами Лизу с Люсей? Эх, уже не спросить. Сашу тетя вспоминала очень часто, как и другого одноклассника, Юру, но жениха ее звали Мишей. Все эти солдатики погибли. И память – вот это точно про нее! Всегда помнила. В последние годы мы вместе поминали их 9 мая.
Ростислав Титов
ПАМЯТЬ
Люся прислала письмо: «Говорят, ваш город – рай для туристов. Я не турист, меня интересует другое. Прошлым летом в Таллин ездили на своей машине Василевские, достали у вас чудесный вязаный трикотаж ручной работы. Наша машина на приколе. Виталий вернется из экспедиции после двадцатого. Придется мне добираться поездом. Смешно, Лизок, я жена летчика, а ни разу не летала на самолете. Наверно, трусиха. Сообщу отъезд телеграммой. Встретишь?»
Лиза не получала Люсиных писем лет шесть, но ей так хорошо был знаком этот почерк – решительный, почти мужской. Все тот же почерк в букве «т» – три ровные черточки, прихлопнутые сверху геометрически правильной горизонтальной линией.
«Я не турист…» Когда они кончали школу, в сорок первом году, Люся оповестила всех: «Буду геологом. Или моряком: ненавижу сидеть на одном месте». Она стала фармацевтом. Позапрошлым летом, навестив Люсю в Москве, Лиза спросила: «Тебе не скучно заниматься микстурами?» Люся расхохоталась: «Что ты! Я уже и забыла это. Зачем? Шестой год она не работала.
Странная терминология: «Машина на приколе». Все-таки морем пахнет.
Лиза дочитала письмо. На полях была приписка: «Да, в моду входит керамика. У тебя есть знакомство по этой части?»
Ни трикотажных, ни керамических связей Лиза не имела. Вообще круг ее знакомств ограничивался школой и библиотекой. Еще Лембит… интересно, как его оценит Люся. Вроде бы достойно: Академия наук.
Лиза вздохнула, вложила письмо в конверт. Как странно: Люся не написала ни слова про Поставнино – сорок минут на электричке. А школу они там кончили вместе, и Люся уехала оттуда позже.
«И все-таки мне очень хочется видеть Люсю, – подумала Лиза. – Очень хочется». Саша тогда смеялся, говорил, что на Люсин нос у природы не хватило материала, - получился не нос, а недоразумение. Но, очевидно, это недоразумение было достаточно милым, потому что влюбился Саша именно в Люсю…
Лиза сидит, думает, вспоминает. Окно открыто. Липы цветут, даже днем доносится их тяжелый и нежный аромат. В Поставнинском парке тоже цвели липы. Их было так много, и Саша усадил Лизу на лавочку и долго рассказывал про Люсю – какая она цельная, устремленная. Будто Лиза не знала. Он не сказал ни слова про любовь: разве можно в семнадцать лет произнести «люблю» даже перед лучшим другом. Он всерьез считал Лизу лучшим другом.
Как тяжело пахнут липы… Лиза закрыла окно. Сейчас придут заниматься мальчики – у них переэкзаменовка на осень.
Неужели Люся все забыла?..
И на вокзале, и пока они добирались в такси домой, и в первые бестолковые минуты дома ни разу у Люси не вырвалась хоть ненароком столь обязательная при встрече друзей классическая фраза: «А помнишь…»
Внешне она была та же – быстрая, звонкая и категоричная.
- Как ты обходишься без ванной? Я бы теперь не могла. Знаешь, я сначала горевала: наш дом у «Сокола». Но теперь это почти центр. А твой район далеко от центра?
Лиза улыбнулась.
- У нас не те масштабы. Тут не центр, но до центра пешком пятнадцать минут.
- Очень мило у тебя. Деревья под окнами.
«Сейчас вспомнит что-нибудь», – подумала Лиза. – Только почему просто «деревья»?
- Липы. Как в Поставнино, помнишь?
Люся что-то мурлыкала, разбирая чемодан.
- Да, - рассеянно сказала она. – Вот мои гостинцы.
Сверток в голубой бумаге, яркая обувная коробка.
- Венгерский ситец тебе подойдет – желтый фон. Тут босоножки. Таких у вас наверняка нет, итальянские. У тебя же тридцать шестой?
Лиза кивнула.
- Вот видишь, я все помню.
Она потянулась к Лизе, обняла ее.
- Вот тут у тебя родинка, за левым ухом. Сашка смеялся над ней: чёртов знак…
- Давай обедать! – прервала ее Лиза. – Ты с дороги.
- Ну, нет! Идем в кафе. Немедленно. Ваши кафе гремят на всю страну, жажду познакомиться.
Они посидели часик в «Москве» и погуляли, обойдя предварительно десяток магазинов, и Лиза опять усомнилась, помнит ли Люся по-настоящему прошлое, и опять сказала:
- А помнишь, как ты кормила ребят хреном с черным хлебом? Они пришли с лыж голоднущие, а у вас как раз ничего не оказалось.
- Разве?.. Ах, да… Смотри, неужели у вас носят сарафаны?
Лиза пожала плечами.
- Это сарафан? Нет, наверное. Просто платье с лямочками. Пойдем пешком, немного покажу город.
Дома Люся сказала:
- Как долго у вас темнеет! Обида, не застала белых ночей. Давай спать. Страшно устала.
Она быстро уснула. Лиза лежала на диване, смотрела в окно, липы и теперь, ночью, заполняли, казалось, весь мир своим нежным и тревожным ароматом.
Еще день Люся провела в Таллине. Впрочем, день прошел не в городе – на пляже в Пирита.
- Ничего, – подвела итог Люся. – Тьма-тьмущая народу. Я бы на твоем месте не выползала отсюда.
Лиза поправила прическу – тугие черные косы затянуты вкруговую. Саша прозвал ее за косы «Наталкой-Полтавкой». Так и осталась эта прическа, пережив все капризы моды.
- Времени нет, Людочка. Сейчас с мальчишками много работы.
- Глупо. Прости меня, но глупо. Нельзя поощрять лодырей. Кажется, школа должна развивать самостоятельность?
Люсина прическа – особенная. Для Лизы, конечно. Волосы будто приподняты снизу и держатся каким-то волшебством, легко и воздушно.
- Мальчикам трудно, я обещала подготовить их по арифметике.
Люся повернулась на бок и пристально, «со значением», посмотрела на Лизу.
- Лизочек, это не пример для подражания. Неужто у тебя нет никаких более естественных желаний?
Лиза засмеялась – ей вспомнилась одна поставнинская история.
- «Часовой не имеет права отлучаться с поста даже по естественным надобностям…»
Люся покраснела, даже под загаром заметно.
В девятом классе, в сороковом году, услышав эту суровую фразу, Люся смиренно подняла руку и спросила у военрука: «А что такое естественные надобности?» все грохнули, а Саша поднялся и ужасно серьезным тоном заявил: «Василь Василич, мы ей после объясним». Он вывел Люсю в школьный двор и показал на выкрашенное известкой сооружение: «Вот!» Саша был артистом, собирался в студию Завадского.
- Это нечестно, Лизок. Не смей вспоминать о моих поражениях. Ведь в конце концов я по…
- Пошли! – громко сказала Лиза. – От солнца уже нет толку.
Люся тогда победила. Зачем вспоминать?
Лиза так и не упомянула о Лембите, но и не заговаривала больше о прошлом.
Они достали немного керамики – настенную вазочку, блюдо и еще какую-то вазу, похожую на похудевшую цаплю.
- Зеленый или салатный цвет, – были последние слова Люси, когда поезд уже тронулся. – Запомнишь? У тебя была хорошая память.
Это про кофточку, заказ Люси. Надо достать ей зеленую или салатную кофточку ручной работы.
Лиза пошла с вокзала пешком. Паровоз вдали засвистел тонко и зовуще, лязгнули буфера. Звуки дальних дорог.
У рекламного щита на площади Лиза остановилась. Люся права, нельзя жить такой домоседкой. Неестественно. «Завтра пойду в „Эстонию”».
Эту эстрадную певицу Лиза знала. Поет между прочим, а вообще играет в драме и в кино. Хороший голос.
Лембит? Позвать его? Он будет очень рад, если позовет, но не хочется почему-то… Нет!
«Как меняет людей искусство», – подумала Лиза в зале.
В фильмах актриса была моложе и тоньше, и красивее. Сосед слева, юный лейтенантик, разочарованно прошептал что-то своей спутнице.
Как меняет людей настоящее искусство!
Актриса пела сначала итальянские песни. «Мальчишка» – совсем затасканная вещица, а у нее получилась целая яркая новелла, кусок жизни, и этот «глупый и смешной Ромео»… его нет на эстраде, но будто он стоит тут и дуется, и глотает слезы. «Чучарелло», ослик, топает по горной знойной дороге, и вдруг – мимолетное быстрое движение рук, бесконечно верный, итальянский жест. Бедный ослик подпрыгивает, получив взбучку от оскорбленной хозяйки. «Купите фиалки!» Никто не хочет покупать, девочка безнадежно просит: «Купите…»
Юный Ромео слева очарован, отбил ладони, кричит: «Браво!» Его спутница косится сердито и ревниво.
Вышел конферансье. Артистка отстранила его легким движением и объявила сама:
- «Москвичи».
Лиза вздрогнула.
Почему так сразу? «Москвичи» на афише значились во втором отделении.
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
На Моховой старое здание университета. Серёжа Петров из их класса собирался поступать туда на физмат. Арон Григорьевич, математик, говорил: «Такая ясная голова рождается раз в столетие».
А где-то в людном мире
Который год подряд…
«Их матери не спят», – шепотом торопится докончить Лиза. – Приеду – сразу пойду к Антонине Павловне».
Свет лампы воспалённой…
Сейчас в Поставнино электричество, давным-давно. А сорок первый год они встречали в школе, мобилизовали все домашние лампы. Саша читал отрывок из поэмы Кирсанова «Ночь под Новый век», напечатанной в «Комсомолке».
Друзьям не встать…
Как звенит этот голос, и слезы блестят на ресницах… Неужели это только игра?
…в округе
Без них идет кино…
Лиза закрыла глаза. И снова прошептала, опережая артистку: «Я не замужем, Саша».
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.
Сейчас конец, последняя строфа…
Но помнит мир спасённый,
Мир вечный, мир живой
Серёжку с Малой Бронной
И Витьку с Моховой.
Конец. Люди хлопают, кричат. Певица вытирает платком глаза – настоящие слезы.
- Антракт! – объявил мужчина в синем комтюме.
Люди встают, стучат сиденьями кресел. Лейтенант держит девушку за руку, их пальцы переплелись. Они идут к выходу, и он говорит: «А что? Здорово?»
Он тоже из спасенного мира – и он, и его милая, и Лиза, и эта певица, которая так талантливо плакала только что. И Люся. Все они должны помнить.
Лиза пошла в парк. Снова липы, снова их тяжелый аромат. Море спит. Белые ночи кончились, но еще не стемнело. Зеленоватое светлое небо над морем. У них в классе тоже были свои «моряки». Вася Старченко хотел стать моряком – и стал. Под Новороссийском его катер наскочил на мину.
«Так же нельзя», – говорит себе Лиза и встряхивает головой.
Но кто-то должен помнить все! Всех. Каждую их улыбку, каждое слово, – тогда они оживают. А Люся сказала ей: «Это не пример для подражания».
Никого нет рядом. Лиза тихо улыбнулась и смутилась. Очень интересно: оказывается, можно смущаться наедине с собой. Никого нет рядом, и никому она не признается, что действительно помнит каждое Сашино слово.
Оставалось два дня до победы, и Саша вернулся бы в Поставнино. К Люсе.
Пусть к Люсе. К своему Завадскому, к маме – к Антонине Павловне, к людям. К жизни. Оставалось два дня – и случайная пуля…
Какая длинная дорога – через парк, по бульвару, мимо школы, на площадь – к дому.
Далекий свисток паровоза, - будто зовет и обещает, что можно все догнать, все вернуть. Пахнут липы, сладко и тревожно…
«Позвоню Лембиту. Неужели он не поймет? Поймет, он чуткий, умный. Скажу, что надо срочно».
Лиза думает это уже на другое утро. И смотрит на мальчиков. Они решают задачку. Витя высунул язык – тяжко. Серёжа явно уже решил, быстро оглядывается и под столом тычет друга в бок: как у тебя?
Витька и Серёжка. Вдвоем им двадцать два. Двадцать два было Саше в сорок пятом…
- Хорошо, мальчики! На сегодня хватит. Завтра будем заниматься три часа. В пятницу я уезжаю.
- Куда, Елизавета Семеновна?
Серёжка обрадовался, что она уезжает: на футбол останется больше времени.
Лиза понимает Серёжкины мысли и улыбается.
- Я же в отпуске. Вы уже неплохо подготовились. Надо привыкать к самостоятельности.
- Вы на курорт?
Спрашивает Виктор, его мама в Ялте.
- Нет, ребята. Хочу повидать школу, в которой когда-то училась. Может, и старых друзей найду.
1962
